Я, Всеслав:
Случай под Кубинкой (фрагмент)

Автор считает своим долгом предупредить, что это — не документальное повествование, а художественное произведение, хотя и имеющее в своей основе реальные события. Писательский вымысел так же присутствует в этом тексте, как и самые настоящие документы.

... Ключ-город. Последняя крепость на пути к Москве. Не сосчитать, сколько раз он переходил из рук в руки. Не сосчитать, сколько раз зловеще вспыхивали у его стен костры вражьих бивуаков. Иногда находиники добивались своего. Но те, кто оборонял старые бастионы, оказались упрямы. Из лесных глубин, из-за непроходимых топей, из-за рек и озер всякий раз возвращались их армии. Иногда — в сиянии брони, и восторжествовавшие на время захватчики бледнели от ужаса, потому что прямо в лица им зловеще усмехались жерла русских пушек, обещая, как говорится, разобраться по-свойски; но гораздо чаще — просто толпой кое-как вооруженных мужиков, что наваливались, не щадя себя, и враги бежали, не в силах понять это высокое и великое презрение к смерти лесных воинов. Над древними площадьми вновь взмывали русские знамена. Заново освящались храмы, где иноземная солдатня имела привычки устраивать стойла или отхожие места. Город остраивался вновь, с муравьиным упорством, несмотря на все попытки (зачастую небезуспешные) сровнять его с землей и вытравить саму память о нем. Сровнять порой получалось — а вот вытравить память нет. Никак. Никакой ценой.

Смоленск оставался русским. Даже когда казалось, что исчезнет, смытый кровавой волной нашествия, и сам язык этой земли.

...То, что это случится, я знал. Тупая и неизбывная боль в сердце, знаки крови и беды над лесом, ужас мелких его обитателей, паника среди Меньшего Народа, и старый домовик мой, помнивший еще вторжение Grand Armeй, кряхтел вечерами, хлопал себя по бокам, по коленям, не находя места, да все просил меня «табачку ба... уж больноть унутре все скверно... ну ровнехонько перед тем как светлейший князь Петр Иванович на хранцуза выступили...»

Я знал, что так будет. Я не знал лишь, что окажется настолько страшно. Даже мне, пережившему все ужасы, что век за веком обрушивались на эту землю. Впрочем, наверное, нет. Не «пережившему». Переживают те, кто на самом деле может погибнуть. Со мной — иначе. И потому я говорю — прошедшему, продравшемуся, протиснувшемуся сквозь них, пронёсшему сквозь все чтимое мной как величайшее сокровище этой лесной Земли — то, что я зову Русским Мечом.

Мне ведь нет нужды бояться костлявой. В отличие от всех прочих, кем жива и кем держится эта земля, я точно знаю свой час. Он настанет, он непременно настанет — когда мера моих сил, потребных для того, чтобы ускользать и от неба и от ада превысит предел, отпущенный этому лесному краю; иными словами — когда само моё бытие станет угрозой той земле, которую я защищаю вот уже без малого десять веков.

В ту ночь я не спал. Как и никто в моём Орташеве. Лопнула туго натянутая струна ожидания, не слухом, не душой ловил я отзвуки натужно жрущих версты моторов, а ветер доносил издалека и другие отголоски — той силы, что, сродни моей собственной, решила, что отныне пришел ее час и что надо напасть, пока не напали на нее.

Они верили в это на самом деле, очень многие, кто шёл в ту ночь через границу. У них тоже была своя правда. И это делало их втройне опаснее тех, кто собирался лишь грабить и убивать. Такие — трусливы, не пойдут грудью на сплошной огонь, дрогнут в рукопашной, спасуют в ночном бою. Эти — не таковы.

Этот хищник хорошо изучил чужие ошибки.

* * *

Им казалось, что все уже кончено. Я чувствовал сочащуюся с заката алчную уверенность, ядовитую, словно гадючья слюна. Прошли всего лишь часы, а незримый яд уже тек с небосклона, тянулся длинными тысячеверстными полосами, поганя облака, и воздушные духи падали чуть ли не замертво, словно подбитые птицы. Шла Сила, которая не оставит ничего не только от тех, кто наверху, кто сотрет не только тех, кто внизу, но покончит и с тем Малым Народом, что жил здесь допреждь того, как был обожжён первый горшок и выкопана первая землянка.

И это означало, что мне пора в путь. Русскому Мечу пора вступить в дело. Он, разумеется, сам выбрет время и место... или я сделаю это за него, но только когда станет ясно, что все человеческие силы исчерпаны и лесному пределу Руси осталось надеяться только на чудо.

Собираться мне было недолго. Для Всеслава-ведуна открыты запретные для прочих пути, и в считанные дни я окажусь там, где небо окрашено кровью разрывов.

====

В считанные дни, да что там дни — часы! — исчезла, растаяла как дым громадная армия, собранная у западный границ. Миллионы пленных. Тысячи танков, орудий, самолетов, попавших в руки врага. Цветы, летящие под сапоги ландсеров. Кое-где их встречали как освободителей. Кому-то казалось, что они — лучше, чем нескончаемый кошмар того, что их окружало.

Армии не стало. И окованные броней тевтонские танковые копья рванулись сквозь лесистые простры Белой Руси, легко опрокидывая последние заслоны, проходя в день до полусотни километров. Города брались с налёту, без выстрелов. Те, кто успевал бежать, бежали. Кто не мог — оставался. Никто и слыхом не слыхивал ни о каких «партизанен». Ландсеры — серые шинели, не «черные СС», простые солдаты — тогда еще по большей части покупали «млеко, яйки», а не отбирали. Им казалось, что дело сделано. Колосс и в самом деле оказался на глиняных ногах. Еще немного, одно последнее усилие, и швабы, баварцы, пруссаки промаршируют по Москве, с надеждой, что они окажутся поудачливее своих предков, подхваченных ураганом Великой Армии и дошедших до Первопрестольной, славно погулявших в ней — но по большей части так и оставшихся безымыннми белыми холмиками в заснеженных русских полях на пути к Березине.

И вновь на пути иноземцев оказался Смоленск. Словно старый, поседевший в сражениях воин, давно уже повесивший на стену кольчугу и меч, он поднялся, повел все еще могучими плечами древних стен, со вздохом поминая первыми ушедших в бой и первыми полегших сыновей с внуками — и изготовился к битве.

Мне казалось, я слышу его негромкий бас, подбадривающий безусых солдатиков. Мне казалось, я чувствую его горькую уверенность — это мой последний бой, так хоть кого из мальчишек этих собой прикрою, сберегу... Мне чудилось — город знает о своей судьбе, о том, что мощные и неприступные когда-то стены — не защита против нынешных снарядов и танков, и в лучшем случае — лишь ненадолго сдержат атакующих, перед тем как распастья грудами обломков.

Но видел я — не людским обычным взором — как высоко, высоко над туманами этого мира, там, где разыгрывалась битва незримых для простого смертного сил — там на самом деле вставал седой богатырь в латаной-перелатаной кольчуге, опускал на лицо забрало высокого шлема и, со спокойной усмешкой перекинув с руки на руку увесистый боевой топор, без страха ждал приближения вражьей толпы. Он знает, что ему некуда бежать. Ноги его вросли в землю, он — плоть от её плоти, он не сдвинется с места и падёт только мёртвым.

* * *

...Город штурмовала 29 моторизованная дивизия из состава 47 моторизованного корпуса генерала танковых войск Лемеслена. Heeresgruppe Mitte. Ландсеры. Они были сильнее. Пока что были сильнее.

...Кое-где наступающие стерли его до основания, так что не осталось даже фундаментов, однако здесь, на этой улочке, где я стоял, выгорело только несколько домов. Цел был и старый собор, нелепый куб с торчащими над крышей пятью карликовыми главами, с которых не успели сбить кресты даже за все двадцать четыре года нынешних правителей. Бессмысленно пялились на горящий город круглые окна верхнего яруса, по три в каждой стене.

— Ну что, и снова не помог? — негромко сказал я, неотрывно глядя на собор. — Тебе мало? Чего же Ты еще ждешь? Каких доказательств или молитв? Тебе не хватает воплей и горя?..

Не знаю, почему у меня это вырвалось. Наверное, просто не мог молчать. Вдоль улочки тянулись старенькие каменные одноэтажные домики, фасады причудливо разукрашены — окна окаймляла черная копоть.

* * *

Федор фон Бок, генерал-фельдмаршал, командующий Группой Армий «Центр», 27/11/1941.

Нерасторопность Клюге меня поражает. Fuhrer уже дважды в разговорах со мной выражал недовольство медленным продвижением Четвертой Армии, несмотря на направляемые Клюге резервы. Конфигурация фронта такова, что наступление Четвертой Армии во фланг и тыл звенигородской группировки русских может существенно облегчить положение ударной группировки Девятой и Четвертой танковой армий, в особенности IX-го и XXXXVI-го корпусов.

Сегодня я разговаривал с Клюге. У него, как всегда, на все есть оправдания. Он ссылается на небывалый мороз. Замерзает оружейниая смазка, масло в двигателях, в танковых частях приходится всю ночь жечь костры под машинами, чтобы завести их наутро. Я заметил, что V армейский корпус продвигается, несмотря на серьезное сопротивление противника, и точно так же страдает от мороза. Нет, я решительно не понимаю, почему Fuhrer так благоволит Клюге. Его давно пора бы заменить.

На сей раз Клюге уверил меня, что самое большее через два дня он будет в состоянии атаковать, хотя бы частью своих корпусов. Он сообщил, что по данным разведки, у русских на этом участке фронта нет значительных резервов, однако лесистая заснеженная местность весьма труднопроходима. Он также заявил, что последние дни русские части постоянно контратакуют, не считаясь с потерями, пользуясь тем, что из-за сильнейшего мороза наше наступление не может развиваться успешно.

Я со всей определенностью заявил, что для решения поставленной задачи «части корпусов» абсолютно недостаточно. Резервы русских совершенно исчерпаны, их единственный союзник — мороз и глубокий снег, затрудняющий продвижение пехотных транспортеров, приводящий к отрыву танков и штурмовых орудий от войск сопровождение. Я указал Клюге на необходимость тщательного подбора направлений для атаки. Мы оба согласились, что продвижение вдоль шоссе Минск-Москва имеет наибольшие шансы на успех, несмотря на относительно более сильную оборону русских в этом районе.

Но если атака Клюге удастся, то наступление левого крыла Четвертой Армии приведет к коллапсу всего северо-восточного фронта обороны русских. Не могу не заметить, однако, что русские вводят в бой свежие силы в районе Яхромы против ударой группировки 3 танковой группы. По данным разведки, они снимают отдельные батальоны и даже роты кадровых частей с фронта против Четвертой Армии, заменяя их необученными и плохо вооруженными «ополченцами» (Volkssturm). Я надеюсь, что этот факт облегчит Клюге его атаку.

* * *

Генерал-фельдмаршал фон Клюге, командующий Четвертой полевой армией в составе Группы Армий «Центр», 28/11/1941.

...Фон Бок очень недоволен. Я его понимаю. Но что делать, если моя армия растянута на фронте почти в триста километров, оперативные резервы исчерпаны, температура воздуха падает до минус сорока-сорока двух градусов, я теряю каждый день в четыре раза больше людей обмороженными, чем убитыми и ранеными. Мороз заменяет русским по крайней мере четыре полнокровных корпуса. Подвоз топлива в передовые части черезвыйчайно затруднен. Но фон Бок прав — мои XX-ый армейский и LVII-ой танковый корпуса нависают над флангом русских, их 5-ой и 16-ой армий, удерживающих позиции на линии Дмитров-Яхрома-Крюково-Дедовск. Фон Бок настаивал на создании «мощного подвижного резерва», притом заявив мне, что «не следует рассчитывать на ресурсы Коммандования Группы Армий». Мне ничего не остается делать, как отдать приказ отвести с передовой всю 19-ю танковую дивизию, пополнить ее, насколько возможно, направив туда все исправные машины из ремотнтых парков. 20-я танковая дивизия² остается удерживать фронт. Она понесла тяжелые потери, но контратаки русских, бесспорно, сдержит. Что делать, у меня после почти двух недель наступления сего одна полнокровная танковая и одна моторизованная дивизии! И с этими силами я должен наступать! О, что за горькая насмешка над самой идеей «решающего наступления»!..

...Только что разговаривал с Гриффенбергом³. 20-я танковая может получить пополнения к 3-му декабря, но ждать так долго нет никакой возможности. По данным разведки, за восемь последних дней Жуков⁴ перебросил против наших Третьей и Четвертой танковых армий из состава противостоящих мне сил четыре пехотных⁵, две кавалерийских дивизии, три танковых бригады, два отдельных танковых полка. Они заменены, как уверил меня Гриффенберг, ополченцами, стариками и молодежью, зачастую даже не обмундированных и не прошедших вообще никакого обучения. Все это, по идее, должно облегчать нашу задачу. И, наверное, я с большей уверенностью смотрел бы в будущее, если бы не этот проклятый мороз.

Вызвал на связь Матерну⁶. Его оптимизму можно только позавидовать. Говорит, что его солдаты успели глубоко зарыться в землю, спасаясь от холодов, и хорошо бы одним прыжком оказаться прямо в Москве, не хочется мерзнуть в пригородах. Вот шутник!.. Он не сомневается в успехе, особенно, если морозы спадут хотя бы до минус двадцати. Ему удалось дать 3-ей моторизованной дивизии почти неделю отдыха, что позволило ввести в строй практически все танки, за исключением безвозвратных потерь.

Матерна молодец, нечего сказать. Если все окончится благополучно, представлю его к Железному кресту.

Потом о разговоре попросил Кунтцен⁷. Разумеется, все, о чем мог говорить этот танкист, было «ну когда же наконец придут пополнения для 20-й дивизии». Сильно жаловался на условия. Говорил, что в корпусе осталось не большее сорока исправных танков. Просил срочно помочь резервами. Как всегда, проблемы с горючим. Танкисты вынуждены чуть ли не всю ночь держать моторы работающими. Перерасход топлива чудовищный, а ведь каждую цистерну приходится катитить чуть ли не на руках.

Кнутцена мне пришлось огорчить. Сказал, что надо особо готовить к наступлению 19-ю танковую. Все отдельные танковые части передать в ее состав. Слить горючее из тех машин, что не будут использованы, произвести выемку боеприпасов. 19-я дивизия должна иметь крайний срок к 2 декабря в строю минимум сто танков. На 20-ю дивизию рассчитывать нечего, сказал я ему. Забрать оттуда все, что может передвигаться и ввести бой. Если мы добьемся успеха — так только за счет внезапности, и того, что русские явно не ожидают нашей атаки. За последнее время они осмелели настолько, что контратакуют сами – особенно к югу, в районе Малоярославца, в полосе 12 и 13 армейских корпусов. Разумеется, ничего серьезного добиться они не могут. Однако это отвлекает мои силы с главного направления...

* * *

Командующий, Четвертая Армия Штаб, 28/11/1941

Ia Nr. 1620/41 g. Kdos.Chefs 12 экземпляров.

Секретно, только для командного состава.

1. Во исполнение Приказа Командующего Группой Армий «Центр» в связи с улучшением погоды Четвертая Армия переходит в наступление.

2. Удар наносится силами 20 армейского и 57 танкового корпусов на участке между Наро-Фоминском и шоссе Москва-Минск.

3. 20 армейский корпус имеет задачу занять Наро-Форминск и перерезать шоссе к востоку от города, с последующим развитием успеха по обе стороны от шоссе с выходом к 3.12.41 на рубеж Акулово-Звенигород

4. 57 танковый корпус имеет задачу прикрыть правый фланг 20 армейского корпуса, путем выдвижения на рубеж Акулово-Бараново-Никольское.

5. К наступлению привлекаются все наличные силы указанных корпусов; командующему 57 танковым корпусом предписываю выделить сильный резерв из подвижных частей 19 танковой дивизии для развития успеха или оперативной поддержки в случае контратаки русских.

Подписано: Командующий Четвертой полевой Армией,
Генерал-фельдмаршал фон Клюге.

* * *

Мороз.

Ночь высверкивала звездами, словно очами матерой волчицы. Ночь спустила с привязи мириады незримых псов мороза, и ледяные их когти теперь торопились вгрызться, вцепиться в беззащитную землю. Бело-черные равнины замерли, словно лютая стужа истребила всю и всяческую жизнь на них. Белын поля, черные леса. Ничего больше. Белое и черное. И серое небо над ними. Говорят, зима многоцветна. Не верьте ей. Она ненавидит краски, дай ей волю, она все сделала бы или черным, или серым.. Вот до неба старухе не дотянуться, и потому, наверное, на земле она лютовала втройне.

Трещали и лопались вековые стволы в борах. Никогда еще не случалось здесь такого мороза. Он пришел, словно беспощадный враг. Он убивал, не разбираясь, где свои, где чужие. Все живое, дышащее, движущееся было для него врагом. Впрочем, даже и не живое. Застывали моторы, умирал огонь в паровозных топках, из убогих избенок тепло выдувало уже к середин ночи, ошалевшие от стужи мыши лезли прямо из подполов, не боясь ни котов, ни людей.

Однако был, кроме зимы и стужи, на черно-белой земле сейчас и еще один хозяин. Гигантская огненная змея, пролегшая на десятки верст, прерывистая, точно прячущаяся где-то под землю; только она, казалось, еще способна была жить. И далеко в стороны, словно чудовищные щупальца, пролегли дороги, по которым огненная змея тянула к себе корм. Машины и люди. Ей годилась в пищу и плоть, и металл. Она не чувствовала разницы, терзаемая вечным, неутолимым голодом.

Змею — или, вернее, Змея — звали фронтом. Это она рассыпала вокруг себя искорки сгорающих в быстром пламени деревенек, словно пытаясь жалкими этими костерками согреть себя. Впрочем, жалкими эти искорки казались только ей.

Змею не было никакого дела, кто и во имя чего сходится в сражении. Он хотел тепла и получал его. От горящих ли домов, чадящих ли танков — все едино. Неразумный, рожденный единственно столкновением миллионов человеческих душ, он хотел только одного — тепла и пищи. И получал — с преизлихом — и то, и другое. Сейчас фронт остановился. С обеих сторон к нему все шли и шли отряды... но с каждым днем все меньше. Старуха-зима загоняла людей в укрытия. Кто же выдержит больше часа на свирепом сорокаградусном морозе?..

Но бои не затихали. Изгнувшийся длинной дугой змей не мог оставаться без согрева. Взрывы, пожары — чем больше, тем лучше. Танки — тоже хорошо. Они неплохо горят. Люди хуже. Они просто умирают в снегу и остывают. Очень быстро, слишком быстро, Змей не успевал насытиться, даже если на поле брани оставались сотни и тысячи тел.

Ему сколько ни швырни — всё мало. Так есть и так будет.

Я чувствовал его. Каждый день, каждый миг. Иногда мне казалось, что со Змеем можно заговорить. Но это только отчаяние. Мое отчаяние, когда хватаешься за соломинку.

Я, Всеслав — я в отчаянии. Я знаю, что пришел мой час. Я жду, когда Меч пробудится к жизни. Я жду здесь, в промороженной Москве, в замершем от ужаса городе, ощетинившемся сотнями и тысячами надолбов, «ежей», приготовившейся к аду уличных боев. О, да, на первый взгляд — жизнь течет как всегда. По заснеженной Манежной площади ползут троллейбусы, идут люди. Они спешат, уткнув носы в платки и воротники... а я чувствую их страх. Страх, ненависть, жажду.

Я жду. И отчаяние мое столь же глубоко и смертоносно, как спустившийся на Москву небывалый мороз.

Я жду. Все еще жду, проклиная про себя каждый миг этого ожидания. Я отбрасываю время щитом воспоминаний, и кажется мне, что совсем, совсем недавно стоял я в зарослях — уже облетевших, нагих, и небо, казалось, иссечено бесчисленными ударами бича. Серые тучи точили слезу, мелкая водяная пыль наполняла воздух, словно бесчисленные незримые существа над головой и впрямь оплакивались горькую участь этой земли. На восток вела дорога, по краям — высокие тощие сосны, бока ободраны, ветки обломаны, а сама дорога сейчас была просто блестящей полосой жидкой грязи. По обочинам — какие-то сломанные телеги, задранные вверх, словно зенитки, оглобли, скелеты сгоревших грузовиков, брошенные орудия, по самый замок ушедшие в грязь, ящики, мешки, и прочий мусор, что оставляет война. Посередине — широкая полоса вспучившейся глины, словно хребет прилегшего отдохнуть чудовища.

На перекрестке чужие этой земле руки уже успели сколотить целый лес табличек, стрелок, указателей и тому подобного: всякие “Kranken-Sammelpunkt”, “Lazarett”, “Feldpost”, “Weiss” вкупе с непонятными “W:Kp.Neff”, “Q Qu.”, “Pbz/557”, “Gef.-Std.”…

Те, для кого соорудили это ублюдство, тоже были здесь. Ландсеры. Серые шинели. Одни, взгромоздившись на тумбу, размахивал жезлом. У немцев даже лошадей на перекрестке не оставят без регулировщика...

Я стоял и смотрел. У меня не было винтовки, ничего. Латанный-перлатанный армяк, треух, который видел, наверное, еще прошлую германскую. Лапти, онучи, бородища на поллица. Обычный крестьянин. Ничего подозрительного.

Человеческое ухо не различило бы этого шороха. Человеческий глаз не увидел бы ничего среди низких ветвей разросшего ивняка. Но я — видел.

Маленький старичок, росточком едва ли мне по колено, в сером кафтанчике, с длинной сивой бородой, босой, несмотря на холод. На меня он даже не посмотрел. Оно и понятно — я не знаю, кто может оказаться среди ландсеров, нарвешься на того, кто видит — беды не оберешься.

— Куда ж бредешь, дедушко-довомой? — негромко окликнул я старичка.

Тот, бедняга, аж подскочил, смешно растопырив большие, узловатые пальцы на ногах. Конечно — никак не имел права я его видеть! И тут вдруг такое — не то что подпрыгнешь, дара речи и вовсе лишишься.

— Охти, силы заветные, — запричитал домовик. — Ты хто ж таков, мил-человек? Откель меня видшиь-знаешь?..

— Не знаю я, дедушко. Ведаю. Прости, силу прятать пришлось.

Домовик взгляделся в меня пристальнее, хлопнул себя по лбу, узнавая.

— Охти! Прости, князь-батюшка, не признал тебя сразу-то, да и мудрено тебя теперь-то признать...

Я кивнул. Конечно, я никогда не видел именно этого домового, но среди Меньшего народа меня знают все. Уже без малого десять веков.

— Откуда ж идешь, дедушко? И куда?

— Из Ельни, князь-батюшка Всеслав, из Ельни. Дом сожгло, батюшка, небесная машина пролетела, бросила чегой-то... ка-а-ак полетит все по бревнушку!.. Насилу высочить успел. А вот овинного с банником... эх, упокойся они в мире, — старичок стянул растрепанную шапчонку, всхлипнул. Я тоже снял треух — люди не видят Меньших, их пули вроде как не должны причинять никакого вреда, но вот разрывы... а, может, то бомба была специальная. Никто же взаправду не знает, кто там у ландсеров всерьез этим делом заправляет...

— Охти, и что ж это такое деется-то, — продолжал причитать тем временем домовой, несказанно обрадовавшийся, похоже, возможности поговорить. — Бяда за бядой, и одна горше другой!

--------------------------------------------------------------------------------

1. «Мифы и легенды умножились вокруг этого случая. Правда это или нет, что немцы могли «видеть отражение закатного солнца на башнях Кремля», или что их остановили «русские рабочие, устремившиеся со своих фабрик, и сражавшиеся молотами и инструментом...»
Алан Кларк. «Барбаросса». Нью-Йорк, 1985.

Алан Кларк – известнейший британский историк, с 1972 активно занимавшийся политикой. В середине восьмидесятых он – государственный секретарь в кабинете Маргарет Тэтчер.

2. Здесь в немецких источниках имеют место расхождения. На 2 октября 1941 года 20-я танковая дивизия входила в состав 57 танкового корпуса 4-ой танковой армии. В середине ноября 57 танковый корпус уже указан как входящий в состав 4 полевой армии, в составе 19 танковой, 15 и 258 пехотных дивизий. 20-я танковая дивизия загадочным образом куда-то исчезает, затем вновь появляется — когда в начале декабря 57 корпус, частью сил принимавший в попытке прорыва к Москве через Кубинку, вынужден был отражать ожесточенные атаки русских 43-ей и 49-ой армий. В рамках художественного произведения я допустил, что 20-я танковая дивизия, возможно, понесла значительные потери и либо оказалась отведена с передовой, либо просто была не в состоянии принимать сколько-нибудь активного участия в боевых действиях.

3. Генерал-майор фон Гриффенберг — до 31 марта 1942 года начальник штаба Группы армий «Центр».

4. Генерал армии Георгий Константинович Жуков — командующий Западным фронтом русских войск, защищавших Москву.

5. В оригинале «infanteriedivision» - «пехотная дивизия», хотя в Русской Армии они именовались «стрелковыми».

6. Генерал-от-инфантерии Фридрих Матерна — командующий 20 армейским корпусом в составе 4 полевой армии вермахта.

7. Генерал танковых войск Адольф Кунтцен — командующий 57 танковым корпусом в составе 4 полевой армии.